Александр Успенский - На войне. В плену (сборник)
Кто, кто эти судьи и обидчики офицеров, и что они сами дали России?! Где они были в то время, когда офицеры в продолжение трех лет тысячами погибали, защищая свою Родину?!
Как назло, письма из России перестали приходить, и я не знал – вернулась ли моя семья в Вильно? Да и могут ли они сейчас вернуться в Литву: ведь Литва еще оккупирована немцами, на какие средства поедет моя семья домой, а главное – позволят ли большевики уехать из их советского рая?
На другой день рано утром наша группа освобождаемых должна была уехать из Гнаденфрея поездом, сначала в Нейссе, как главный концентрационный лагерь, а оттуда уже в Россию.
Я собрал свои вещи, горячо помолился в церкви, где мысленно простился со всеми священными уголками храма-чердака, обошел всех своих друзей по боям и заключению, прощаясь с ними и обмениваясь фотографическими карточками. Много, много писем получил я от них на руки для пересылки в Россию. На прощанье в местной фотографии снялись со мною участвовавшие в моих постановках на сцене офицеры.
Вечером я получил приглашение от своего друга И. П. Баллода на прощальную трапезу. На мои проводы он собрал в свою Stub’y всех уфимцев и умудрился на кухне заказать испечь огромный вкусный пирог из ржаной муки (белой достать было уже невозможно), достать вино в закуску.
Эти проводы растрогали меня до глубины души! В теплой дружеской беседе провели мы время за полночь. Опять на прощанье вспоминали «минувшие дни и битвы, где вместе рубились» мы. Грустно мне было расставаться с боевыми товарищами, грустно от мысли, что наша полковая семья рассыпается, и неизвестно, что нас ждет впереди, как нас встретит родина? Не поднимет ли русский народ и на нас руки?! Хотелось верить, что «все образуется», что Россия сбросит с себя шайку международных негодяев… Да, тяжело было тогда на душе.
Расцеловался я со своими товарищами уфимцами и, провожаемый их добрыми напутствиями, поздно вернулся в свою комнату, но здесь еще долго беседовал с Е. К. Горянским и А. Г. Полежаевым. Мы обменялись на память своими фотографиями. Свою фотографию Е. К. подписал так: «Дорогому Александру Арефьевичу на память о совместном прозябании от уважающего Вас Евгения Горянского». Е. К. назвал нашу жизнь в плену «прозябанием», а я теперь, на склоне своей жизни, оценивая последующую жизнь, нахожу, что это было не прозябание, а духовно содержательная жизнь. Здесь, конечно, я имею в виду второй период нашей жизни в плену (1917– 18 гг.) и с благодарностью вспоминаю второго нашего коменданта в Гнаденфрее. Благодаря ему и его рыцарски-доброму отношению к пленным, мы, как говорится, «ожили» в плену. Правда, активности в смысле практическом в этой жизни не было и не могло быть, но зато наши богослужения, литературно-музыкальные вечера, спектакли, художественная выставка, лекции, концерты, чтения книг и главное – размышления и самоуглубление (а ведь – правда: хотя и на свободе, но в сутолоке жизни нам обыкновенно некогда размышлять!) – возвышали наш дух и укрепляли нас морально.
В плену мы голодали почти все, за редкими исключениями, наживали малокровие, а то и туберкулез, но зато мы духом были бодры («плоть немощна, дух бодр»).
Рано утром следующего дня провожал меня на вокзал И. П. Баллод. До сих пор я не могу забыть это утро, когда казалось мне, что начался настоящий путь на свободу, который, не прерываясь, вернет меня на родину.
Веселые, садились мы в вагоны на станцию Нейссе. Наши вещи были с нами. Даже и на станции заметно переменилось к лучшему обращение с нами немецкой администрации. Подошел поезд. Последнее прощание с провожавшими нас друзьями и… мы оставили Гнаденфрей. Едем.
Я настроен оптимистически. Мне упорно хочется верить, что в России «все образуется», а главное – я предвкушаю радость скорого свиданья с женой и детьми, с отцом, с родными и знакомыми после всего пережитого на войне и в плену.
XIV. Опять Neisse
В ожидании эшелона освобождаемых. У карты военных действий. Экскурсия в миссионерский монастырь. Концерт. О русской песне.
Недолго продолжалось мое радостное настроение. Приехали в Нейссе. Уже один вид двойных заборов и проволочных заграждений с часовыми лагеря Нейссе – понизил настроение. Наша группа прошла через двое ворот, и мы очутились опять на той пыльной площади у скучных бараков, где гуляли три года тому назад… Казалось, за три года здесь ничего не переменилось, и по-прежнему толпились здесь пленные офицеры, сейчас же окружившие нас с разными расспросами. Вот и знакомые, сидевшие здесь в плену еще вместе с нами, вот и новые, незнакомые офицеры. Нас распределили по баракам и комнатам.
С грустью узнали мы, что отправление в Россию из лагеря Нейссе начнется не раньше двух-трех месяцев, а то и позднее, и небольшими группами, а кто из пленных поедет раньше – неизвестно!
Итак, нужно еще продолжать жизнь в плену. Мне стало жаль лагеря Гнаденфрей с его налаженной в последнее время жизнью. Зачем немцы оторвали нас оттуда, зачем поманили нас свободой и опять заключили в худший лагерь? Но человек живет надеждой, и я стал утешать себя, что, быть может, попаду в первую очередь.
Стоял август месяц 1918 года. Жизнь пленных в лагере Нейссе шла своим размеренным, однообразным распорядком дня и ночи.
Вечерами до изнеможения гулял я по проулочкам лагеря, между дощатыми бараками пленных, мимо их окон, освещенных разноцветными бумажными фонариками и абажурами – затея, очень привившаяся в лагере Нейссе: получалось впечатление какой-то праздничной иллюминации… Миниатюрные проулочки кажутся в полусумраке настоящими улицами настоящего города… Вот из открытого окна слышно, как красивый баритон под звуки гитары поет цыганский романс о любви. Из другого окна слышится дружный хохот молодежи, и в моих мечтах реет и манит мираж скорой свободы!
Большое утешение доставляли мне редкие богослужения в церкви (манеже) лагеря Нейссе.
Особенный интерес представляла военная карта, вывешенная на видном месте в большой комнате лагерной кантины, с указанием флажками расположения фронтов обеих воюющих сторон. Уже явно намечался успех французских и английских сил против немцев…
Мы с упоением читали об этом в телеграммах. Странно и до боли неприятно было чувствовать отсутствие на войне нашей армии. Когда французы и англичане у этой карты горячо обсуждали положение воюющих сторон на фронте, я переживал чувство неловкости и какого-то стыда за русскую армию, за Россию… Мне казалось, что наши союзники в душе называют и нас – ни в чем не повинных – изменниками!
Горькое чувство обиды за разложение славной русской армии наполняло мою душу. Зачем же принесено столько жертв на алтарь войны, погибли лучшие офицеры, унтер-офицеры и солдаты?! Тысячи изувеченных инвалидов, обреченных на жалкое полусуществование!.. Сколько страданий перенесено и уцелевшими на войне воинами! С заключением «похабного» (как тогда называли) мира большевиков с немцами прогулки пленных офицеров стали еще свободнее. Между прочим, на прогулках мы старались добывать что-нибудь съестное, потому что голод в нашем лагере давал себя крепко чувствовать.
С удовольствием вспоминаю нашу групповую прогулку-экскурсию в миссионерский монастырь, расположенный в окрестностях города Нейссе. Приор и монахи любезно нас встретили и показали нам все достопримечательности монастыря. Особенно интересен был миссионерский музей. Собранные здесь экспонаты свидетельствовали о далеких углах света: Австралии, Африки и Америки, где жили дикие племена; их-то и просвещали миссионеры светом Христова учения. Остовы и скелеты разных невиданных нами зверей, птиц, пресмыкающихся, всевозможных насекомых и образцы роскошной флоры приковывали внимание посетителей музея и напоминали о тех счастливых странах, куда война со всеми ее ужасами еще не достигла.
Зачем, думал я, народы враждуют и уничтожают друг друга, когда мир так велик и прекрасен, когда жизнь человеческая должна быть особенно ценима, чтобы успеть познать этот мир со всеми разнообразными творениями Господа, созданными на пользу того же человека? Такие мирные мысли невольно пришли мне в голову при осмотре миссионерского музея, казалось, тихой-мирной обители, но, когда мы разговорились откровеннее с некоторыми сопровождавшими нас по музею монахами, я убедился, что уже и здесь война дает себя чувствовать. Среди монахов монастыря – по национальности немцев и поляков – шло не только глухое брожение, но и открытая ненависть!
Монахи-поляки нам жаловались, что этот искони польский монастырь немцы онемечили, притесняют всех не немцев, и что необходимо скорее освободить Силезию от немцев и т. д.
Да, отголоски «бала сатаны» проникли и сюда, в души служителей самого Христа!..
